?Только вчера вернулся я домой. И знаете ли, где я был? В Ясной Поляне. Прожил там 7 дней в обществе великого Льва. Написал, между прочим, с него два портрета. Один не удался, я его подарил графине. Другой пришлют мне недели через две?,? с гордостью сообщал Репин в письме критику В.В. Стасову в августе 1887 года.
Впрочем, Илья Ефимович ничуть не переоценил свою работу. Портрет, о котором шла речь, и в самом деле великолепен. Лев Николаевич сидит в старом дедовском кресле из черного дерева в привычной для его облика темной ?толстовке?. А какие у него глаза, сосредоточенно смотрящие из-под густых бровей! Какая в них глубина мысли!..
Почти тридцать лет дружбы связывали Репина с Толстым. А началась эта дружба еще в 1880 году в Москве, в маленькой мастерской художника. Как вспоминал позднее Илья Ефимович в своей автобиографической книге ?Далёкое близкое?, ?...под вечер всё вдруг приняло какой-то заревой тон и задрожало в особом приподнятом настроении, когда вошел ко мне коренастый господин с окладистой седой бородой, большеголовый, одетый в длинный черный сюртук. Лев Толстой. Неужели? Так вот он какой! Я хорошо знал только его портрет работы И.Н. Крамского и представлял себе до сих пор, что Лев Толстой очень своеобразный барин, граф, высокого роста, брюнет и не такой большеголовый. А это странный человек, какой-то деятель по страсти, убежденный проповедник?.
Духовное родство двух этих великих творцов еще до их личного знакомства отмечали многие современники, называя Репина ?Толстым в живописи?. Да и потом, когда Льва Николаевича уже не было в живых, Корней Иванович Чуковский, описывая репинский ?Крестный ход в Курской губернии? (?это непревзойденное умение выражать психическую сущность человека каждой складкой у него на одежде, малейшим поворотом его головы, малейшим изгибом мизинца?), заметит: ?Обо всём этом с такой же экспрессией мог бы написать лишь один человек ? Лев Толстой. Лишь у Льва Толстого нашлись бы слова, чтобы описать каждого из этих людей: так сложны и утонченны характеристики, сделанные репинской кистью... Здесь предельная степень реалистической правды?.
Обожание и восхищение. Даже эти слова в полной мере не способны передать чувства, которые испытывал Репин по отношению к Толстому. ?Великим Львом? подчеркнуто называет он его в своем литературном наследии, откровенно признаваясь, что ?...для меня духовная атмосфера Льва Николаевича всегда была обуревающей, захватывающей. При нем, как загипнотизированный, я мог только подчиняться его воле. В его присутствии всякое положение, высказанное им, казалось мне бесспорным?.
Точными, сочными, сильными мазками рисует Илья Ефимович словесный портрет Толстого, продолжая рассказывать о незабываемом моменте их первой встречи: ?Заговорил он глубоким, задушевным голосом... Он чем-то потрясен, расстроен ? в голосе его звучит трагическая нота, а из-под густых грозных бровей светятся фосфорическим блеском глаза строгого покаяния.
Мы сели к моему дубовому столу, и, казалось, он продолжал только развивать давно начатую им проповедь о вопиющем равнодушии нашем ко всем ужасам жизни: к ним так привыкли мы ? не замечаем, сжились и продолжаем жить и преступно подвигаемся по отвратительной дороге разврата; мы потеряли совесть в нашей несправедливости к окружающим нас меньшим братьям, так бессовестно нами порабощенным, и постоянно угнетаем их.
И чем больше он говорил, тем сильнее волновался и отпивал стаканом воду из графина.
На столе уже горела лампа, мрачное и таинственное предвестие дрожало в воздухе. Казалось, мы накануне страшного суда...?
Прощаясь, Лев Николаевич предложил своему новому знакомому по вечерам, если Репин будет свободен от работы, заходить к нему и вместе гулять по Москве. И эти прогулки стали почти ежедневными: ?По бесконечным бульварам... мы заходили очень далеко, совсем не замечая расстояний: Лев Николаевич так увлекательно и так много говорил. Его страстные и в высшей степени радикальные рассуждения взбудораживали меня до того, что я не мог после спать, голова шла кругом от его беспощадных приговоров отжившим формам жизни?.
Следующая глава воспоминаний Репина относится к лету 1891 года, когда художник уже во второй раз гостил у Толстого в Ясной Поляне и увидел его совсем иным ? ?опростившимся?.
?Это выражалось в его костюме: черная блуза, домашнего шитья, черные брюки без всякого фасона и белая фуражечка с козырьком, довольно затасканная. И несмотря на все эти бедные обноски, с туфлями на босу ногу, фигура его была поразительная по своей внушительности...
По лесной тропинке мы часто ходили вместе купаться версты за две, в их купальню, в небольшой речке с очень холодной водой.
Лев Николаевич, выйдя из усадьбы, сейчас же снимал старые, своей работы, туфли, засовывал их за ременный пояс и шел босиком. Шел он уверенным, быстрым, привычным шагом, не обращая ни малейшего внимания на то, что тропа была засорена и сучками и камешками. Я едва поспевал за ним и за эту быструю двухверстную ходьбу так разогревался, что считал необходимым посидеть четверть часа, чтобы остыть,? простудиться можно сразу в такой холодной воде.
? Всё это предрассудки,? говорил Лев Николаевич, быстро снимая с себя свое несложное одеяние, и, несмотря на обильные струи пота по спине, одним прыжком бросался в холодную воду.? Ничего от этого не бывает,? говорил он уже в воде.
Я еще не успевал остыть, а он, выкупавшись, уже быстро одевался, брал свою корзиночку и шел собирать грибы один.
Дa, внушительная, необыкновенная фигура: босяк с корзинкой в лесу, а осанка военного ? в скорой походке и особенно в манере носить этот белый картузик с козырьком, немножко набекрень.
Грозные нависшие брови, пронзительные глаза ? это несомненный властелин. Ни у кого не хватит духу подойти к нему спроста, отнестись с насмешкой. Но это добрейшая душа, деликатнейший из людей и истинный аристократ по манерам и особому изяществу речи. Как свободно и утонченно говорит он на иностранных языках! Как предупредителен, великодушен и прост в обхождении со всеми! А сколько жизни, сколько страсти в этом отшельнике! Еще никогда в жизни не встречал я более заразительно смеющегося человека?.
Пусть простят меня читатели за столь пространное цитирование репинских строк, но когда я читал ?толстовский? раздел ?Далёкого близкого?, ловил себя на том, что мне жалко пропустить хотя бы одну фразу, хотя бы один эпизод ? настолько живо, колоритно, значимо, интересно всё вышедшее из-под репинского пера.
Картина ?Пахарь. Лев Николаевич Толстой на пашне? стала хрестоматийной ? я ее помню еще по какому-то из учебников моего, увы, далекого школьного детства. Но Репин оставил нам и словесное воплощение этого сюжета. Итак, обратимся опять к его воспоминаниям:
?В один жаркий августовский день, в самую припеку, после завтрака, Лев Николаевич собирался вспахать поле вдовы; я получил позволение ему сопутствовать... Он был в летней белой фуражке и легком пальто сверх посконной рабочей рубахи лиловатого цвета. На конюшне Лев Николаевич взял двух рабочих лошадок, надел на них рабочие хомуты без шлей и повел их в поводу.
За выселками деревни Ясной Поляны мы заходим на нищенский дворик. Лев Николаевич дает мне подержать за повод одну лошаденку, а другую привязывает веревочными постромками к валявшейся тут же, на дворе, бороне ? дрянненькой рогатой самодельщине. Выравнивает постромки и идет в знакомый ему сарайчик, вытаскивает оттуда соху, и, повозившись с сошничками и веревочными приспособлениями, приправив их умело, как приправляют плотники пилу, он запрягает в соху другую лошадку.
Берет пальто, вынимает из его бокового кармана бутылку с водой, относит ее в овражек под кусты и прикрывает пальто. Теперь, привязав к своему поясу сзади за повод лошадь с бороной, берет в руки правила сохи... Шесть часов, без отдыха, он бороздил сохой черную землю, то поднимаясь в гору, то спускаясь по отлогой местности к оврагу.
У меня в руках был альбомчик, и я, не теряя времени, становлюсь перед серединой линии его проезда и ловлю чертами момент прохождения мимо меня всего кортежа...?
Кстати, при всем его восхищении Толстым, Репин цепким взглядом художника подмечает вот какую многозначительную деталь: ?Проходили нередко крестьяне яснополянцы, сняв шапку, кланялись и шли дальше, как бы не замечая подвига графа. Но вот группа, должно быть, дальние. Мужик, баба и подросток-девочка. Остановились и долго-долго стояли. И странное дело: я никогда в жизни не видел яснее выраженной иронии на крестьянском простом лице, как у этих проходящих. Наконец переглянулись с недоумевающей улыбкой и пошли своей дорогой?.
Иное дело - городская, образованная публика. Репин в ?Далёком близком? подробно описывает, как воспринимали Толстого в 1897 году петербуржцы: ?Лев Николаевич сидел в центре, кругом него, кто на чем, сидели, стояли, без всякого порядка, дамы, интеллигенты, курсистки, подростки, гимназистки, а дальше начинались те простые серьезные глаза из-под сдвинутых бровей. Само внимание.
Зал всё наполнялся, образовались возвышения вроде амфитеатра к стенам и углам. Сидели, стояли не только на полу, на подоконниках, подставках, скамейках, стульях ? даже на комодах и на шкафах кое-как громоздились люди. Двери в другие комнаты также были заполнены слушателями обоего пола. И все больше простые, серьезные люди и взгляды, полные веры. Ласково, но внушительно раздавался часто вибрирующий от слез голос проповедника. И так дотемна, когда зажглись лампы, слушали его с самозабвением?...
А как Толстой оценивал творчество Репина? Не всегда однозначно. Как это ни странно, в письме к художнику Николаю Николаевичу Ге он резко раскритиковал картину ?Николай Мирликийский избавляет от смертной казни трех невинно осужденных?, написанную Репиным под прямым влиянием проповеди Толстого о непротивлении злу, всепрощении, самосовершенствовании: ?...у Репина сказано то, что он хотел сказать, так узко, тесно, что на словах это было бы еще точнее можно сказать. Сказано. И больше ничего. Помешал казнить, ну, что же, ну, помешал. А потом? Но мало того: так как содержание не художественно, не ново, не дорого автору, то даже и то не сказано. Вся картина без фокуса, и все фигуры ползут врозь?.
Не понравился Толстому и репинский портрет 1907 года, на котором Лев Николаевич изображен вместе со своей женой, хотя в письме к Т. А. Кузьминской он отзывается о нем с юмором: ?Портрет преуморительный: представлен нализавшийся и глупо улыбающийся старикашка, это я, перед ним бутылочка или стаканчик (это что-то похожее было на письменном столе), и рядом сидит жена или, скорее, дочь (это Соня) и грустно и неодобрительно смотрит на куликнувшего старичишку?.
Зато именно Толстому принадлежит высшая оценка репинского ?Ивана Грозного?. Возможно, единственная хвала, произнесенная им на столь высокой ноте в адрес современника. ?Третьего дня был на выставке,? пишет Толстой Репину, которого он однажды прозвал ?Ильёй-пророком?,? и хотел тотчас писать Вам, да не успел. Написать же хотелось именно вот что ? так как оно сказалось мне: молодец Репин, именно молодец. Тут что-то бодрое, сильное, смелое и попавшее в цель... Хорошо, очень хорошо, и хотел художник сказать значительное, и сказал вполне ясно и, кроме того, так мастерски, что не видать мастерства?.
Это ?мастерски, что не видать мастерства? в равной степени можно отнести и к самому Толстому, к любому из его художественных произведений, которые он создал за свою долгую жизнь.
Источник: общественно-политическая газета «Правда»
